Французская живопись с XVI по XVIII вв.
IX - Роль Людовика XIV в искусстве

3 - Шарль Лебрен

Лебрен явился умом и волей всей «французской академии вместе взятой», подразумевая под этими словами не только преобразованную и им же управляемую Academie royale¹²¹, но и Гобеленную мануфактуру, превратившуюся в гигантскую лабораторию, чуть ли не в какой-то город прикладного искусства¹²². В его же ведении находились и все несметные сооружения, производившиеся для пышного двора и согласно повелениям монарха123. Уже Ришелье мерещилось нечто подобное, и на роль Леб-рена был тогда вызван сам Пуссен, после того как Вуэ, при всей своей популярности, показался несколько «провинциальным» и тривиальным для такой задачи. Но гениальный художник не был в состоянии играть роль «министра искусства». Этого замкнутого человека сразу сбили с толку какие-то крикливые «ничтожества», всякие чиновники и заносчитвые коллеги, пользовавшиеся поддержкой сльных мира сего. Лебрен не был гениальным живописцем, в нем не жили живые образы и особая красочность, - все его искусство было сложено из реминисценций Рафаэля, Кортоны, Гвило, Корреджо, Тициана, Рубенса и Пуссена; зато никто как Лебрен не был так одарен на руководительство другими, и едва ли нашелся бы тогда еще один человек на всем свете (Бернини был уе слишком стар), который так охотно и плодотворно предоставл бы все свои силы на то, чтобы создать произведения, вполне достойные и славы боготворимого монарха и величия расцветшей юности.

Десятки лет отдал этот фанатик на то,  чтобы изобретать за других, налажвать сложные работы, образовывать и дисциплнировать все новые полки мастеров, чтобы преодолевать косность администрации и интриги недоброжелателей, чтобы все выше и выше подымать авторитет офицального «высочайше утвержденного искусства». Сколько встретил он на пути неудач и как стеснен был Лебрен вечной спешкой нетерпеливого государя, желавшего сразу видеть осуществленными все те мечты, для реализации которых требовалась величайшая продуманность и отделка.  Но Лебрену оказалась под силу эта чудовищно трудная деятельность. У него хватло и терпения, и ума, и расчета. При этом все делалось им с ановной улыбкой на лице, с соблюдением всех тех условных церемоний, которые в тогдашнем быту свидетельствовали об исчезновении и последних следов средневекового варварства. Лебрен не только в своих произведениях доказывал, что возродилась в полном блеске прекрасная античность, но и само его поведение и осанка выражали какое-то состояние вечной божественной молодости, не знающей ни усталости, ни тревоги, ни сомнений. И таким образом его труд становился двойным и тройным.

В частности, живописец-Лебрен если и уступает Лебрену-дирижеру, то все заслужвает большого интереса. Лебрен, как рисовальщик и как колорист, не идет дальше «образцового владения канонами эклектизма». Зат скорее вредит художественности его произведений), а как декоратор он достигает моментами совершенно исключительного великолепия. Особой пышностью отличаются его декоративные ансамбли в Hotel Lambert, в замке Фуке Vaux-le-Vicomte и в Версале. Вычитывать смысл всех аллегорий, которыми он покрыл плафоны этих дворцов, не интересно; все это заведомая ложь, не всегда остроумная, а иногда даже банальная. Но глаз и ум тем не менее радуются, следя за тем, как одни формы сочетаются с другими, как архитектурные части связаны с живописными, как разрешены задачи оптики и перспективы, как удары ярких колеров смягчены соседством разноцветного золота, как тяжелые карнизы увиваются нежными розами, как мощные атланты несут громадные глыбы и как приятные дамы в парчевых одеяниях и с цветами в волосах подмигивают из-за балюстрад. Хитрые девизы, загадочные эмблемы, роскошные атрибуты, громоздкие трофеи твердят во всем это «стройном хаосе» о бесподобном величии одного избранника – полубога, соединившего в себе и благочестие, подобающее «христианнейшему» королю, и счастливую победоносность Марса, и просвещенное внимание к прекрасному Аполлона.

Ш. Лебрен. Вступление Александра в Вавилон. Париж. Лувр

Особенно выгодно отличаются декорационные работы Лебрена – будь то живопись, архтектуры, скульптура, мебель, шпалеры, фонтаны, сады – тем, что все у него крепко, стойко, мощно и, при всей своеу грандиозности, не лишено успокаивающего чувства меры. Лебрен зорко высматривал у Рубенса, Бернини, Кортоны все, что ему было нужно.

С самой скороспелой юности готовясь к своей роли, он остерегался всех тех безвкусных излишеств, которыми страдают его более темпераментные вдохновители. Но тем-то он и оказался пригодным для роли «первого живописца первого в мире государя». Из всех художников своего времени Лебрен самый «благовоспитанный»; он строг без педантизма, роскошен без чванства временщика. Во всем чувствуется необычайно выдержанная и, однако, не гнетущая дисциплина, а феноменальное мастерство властвовать над другими, как над самим собой. И не в этих ли чертах сдержанности, строгости, самообладания сказываются «национальные особенности» Лебрена! Не то же ли чувство меры делает французскую готику, при всей ее возвышенности, такой успокаивающей и умиротворяющей; не она ли придает французскому рококо, сравнительно с вычурами итальянцев и немцев, такой благородный оттенок; не она ли звучит в музыке Обеpa, Делиба, и не она ли чеканит прозу Мериме и Флобера! Наоборот, как характерно для немецкой культуры, что Людовик II Баварский, сделав у себя в «Herrenchiemsee» копию с Версаля, именно пренебрег этой чертой и пожелал придать всему оттенок «чрезмерной роскоши», более достойной разбогатевшего банкира, нежели короля-мецената.