Французская живопись с XVI по XVIII вв.
XXI - Юбер Робер

2 - Живопись Юбера Робера

К А Р Т И Н К А   216

И техника у Юбера Робера слишком живая, слишком бойкая, слишком «фрагонаристая» для таких серьёзных сюжетов. Кисть его шалит, чарует, кокетничает. Под ее ловкими ударами и надменные ко-ринфийские капители точно озаряются легкой улыбкой, а обелиски превращаются в восклицательные знаки, заканчивающие остроумную фразу. Недаром Робер любит изображать ясли, сеновалы, винные по­греба среди развалин дворцов, или рой голосистых прачек, стираю­щих белье в водах величественных бассейнов, предназначавшихся совершенно для других целей. Во всем этом сквозит полуироничес­кая усмешка — sic transit gloria mimdi. И краски у Юбера Робера не строгие, не холодные, а, напротив, они пропитаны светом и цветнос­тью. Он по-иному, нежели Пиранези, понимает общего кумира пере­довых художников своего времени — Рембрандта: именно наподобие своего друга Фрагонара, тоже откровенно выражавшего свое увлече­ние голландским магом светотени. Золотые лучи солнца, пронизыва­ющие сумрак развалин, не придают картинам мастера настоящей та­инственности, убедительной жути. В самых даже страшных его раз­валинах, в самых густых его потемках чувствуешь себя, как в веселом салоне на берегах Сены. Нужды нет, что он заволакивает все небо, видимое в прорывах между величавыми сводами и огромными стена­ми; эти надвигающиеся грозы не пугают — так же, как не страшат те ураганы, которые заносят пыльными клубами стада Кастильоне и Фрагонара, шаловливо задирая юбки хорошеньких пастушек и сби­вая в кучу мягкие массы барашков.

И вот почему «французский Паннини», в сущности, не представ­ляется певцом античности, хотя несомненно, что в его образовании сыграло большую роль поголовное увлечение древностью, начавшее­ся еще в 1750-х гг. и доведшее затем французское искусство до «ам­пира». Сам Робер тоже далеко не последний двигатель этого течения; напротив, он более, чем кто-либо, способствовал увлечению во Фран­ции античным искусством и прямо даже моде, основанной на этом увлечении. Но, повторяем, для нас Юбер Робер не певец древности, не вдохновенный археолог, а характерный и любимый художник изящ­ного общества ancient regime'а. Было бы, например, ошибкой считать его каким-то союзником республиканца-революционера Давида; и, напротив, настоящим его единомышленником был беспечный, весе­лый, остроумный, немного наивный и пленительный «Фраго». Уже скорее он ученик Руссо в том смысле, что и он превыше всего и даже превыше древних камней ставил мать-природу. Но и от угрюмого Жан-Жака Робер отличается неунывающей жизнерадостностью, веч­ной склонностью к le mot pour rire, прирожденным тяготением к элегантности, к блеску высшего света, в те времена также из всех сил старавшегося настроить себя согласно восторгам женевского фи­лософа.

Прелестным и типичным памятником этих увлечений избранного общества одновременно и природой и античностью, и руинами и пышностью — является наиболее громоздкое из произведений Юбе­ра, на сей раз исполненное не в красках, а в камне и даже «в натуре». Юбер Робер — автор одного из самых блестящих шедевров садового искусства. Мы говорим о переустройстве Bains d'Apollon в Версале. И как характерно уже то, что группа Жирардона, некогда служившая памятником всепобеждающей красоте короля-Феба, была им исполь­зована в качестве стаффажа в грандиозной «пейзажной потехе», явив­шейся памятником того чувствительного и утопавшего в чувственных наслаждениях времени.

Но следует еще сказать два слова о живописи Робера как таковой. Здесь-то и заметна более всего его близость к Фрагонару. Разумеется, рядом с живописью своего стремительного, беспечно увлекавшегося друга, рядом с его гениальными шалостями, рядом с фейерверком его красок, живопись Робера может показаться довольно степенной и трезвой. Но рядом со всеми остальными французскими художника­ми и он весь отдан самой стихии красок. Мы подразумеваем как саму живописную массу, обладающую прелестью чего-то текучего, живо­го, извивающегося, так и те цвета, которые составляют красочный мираж.

Робер принадлежит к величайшим техникам-поэтам и к самым пле­нительным из чародеев-живописцев. Одно исследование поверхнос­ти его картин доставляет радость и веселье — так все ловко enleve, так все просто, верно и бойко налажено. Очень часто его огромные стен­ные панно кажутся увеличенными каприччио Гварди. Но и любова­ние его «колоритом» принадлежит к высшим наслаждениям. Он один из величайших симфонистов, один из подлинных «сынов гармонии». Волшебно и вкрадчиво поют розовые тона его облаков на вечернем небе, золотом и серебром отливают его деревья, освежающей влагой вуалируют дали водометы, бесчисленные серые, зеленые и коричне­вые оттенки плесени складываются на камнях его руин в благород­ные аккорды. И на фоне всей этой сдержанной, но отнюдь не скуч­ной красочной ткани звенят и смеются яркие, веселые удары на кос­тюмах фигур, дающих массам истинные их размеры, а всему настроению от картин — оттенок игривой беспечности²⁴⁶. Беспечность эта и есть настоящая душа Юбера Робера, этого аристократа среди аристократов, сумевшего и в темнице, в двух шагах от гильотины, сохранить полное благодушие, ясность взглядов, творческий пыл и щедрую доброту.