История живописи
Живопись "золотого века" в средней Италии
IX - Великий Микель Анджело Буонаротти
2 - "Хорошая живопись называется итальянской"
Однако кроме фигур, кроме человека, во всей этой массе изображений, во всей этой "картинной библии" ничего не видишь. Как раз в поясе фресок, украшающих стены той же капеллы, в произведениях кватрочентистов: Перуджино, Пинтуриккио, Козимо Росселли, Гирландайо, Сандро Боттичелли - человек, наоборот, как бы спрятан за обилием "околичностей", как бы утопает в великолепии раззолоченных и переливающихся густыми красками сценариев. Все же, что создано каких-нибудь двадцать пять лет спустя одиноким титаном, лишено всяких покровов, каких бы то ни было украшений, уборов, реквизитов и декораций. Спрашивается поэтому, имеется ли вообще основание говорить о Микель Анджело в истории пейзажа, при самом даже распространенном толковании этого слова, а в связи с этим возникает и вопрос: раз величайший гений одной из высших точек, достигнутых живописью, гнушался тем, что мы называем "пейзажем", не является ли вообще суетным подробное обсуждение живописи с этой стороны?
Сам Микель Анджело дал бы, вероятно, положительный ответ на этот вопрос. Однажды, в 1537 году, будучи в гостях у своей подруги, знаменитой Виттории Колонны, маркизы Пескара, он был вызван на теоретический разговор об искусстве, и вот что он тогда произнес (если только поверить письму, написанному португальским художником Франческо де Голланда, присутствовавшим при этой беседе): "Фламандская живопись будет всегда нравиться женщинам, особенно старым или очень молодым, или же монахам, монахиням и некоторым благородным, которые глухи к истинной гармонии. Во Фландрии пишут, по преимуществу, чтобы обмануть внешнее зрение, пишут или предметы, которые нравятся, или лица, о которых нельзя ничего сказать дурного, как-то: святых и пророков. В большинстве случаев это только тряпки, домишки, зеленые поля с тенистыми деревьями, реки и мосты - словом, то, что называется пейзажем, и при этом там и сям расставлено много фигур. Все вместе производит хорошее впечатление, и, однако, на самом деле здесь нет ни смысла, ни искусства, ни меры, ни симметрии, ни выбора, ни величия. В конце концов, эта живопись лишена всего существенного и всякой силы...".
"Если я так дурно отзываюсь о фламандской живописи, то это не потому, чтобы она была безусловно плоха; но она стремится передать с совершенством такое количество различных вещей (тогда как всего одна какая-нибудь действительно значительна), что ей и не удается исполнить хоть что-либо вполне удовлетворительным образом. Творимая же в Италии живопись одна лишь заслуживает названия хорошей, и вот почему хорошая живопись называется итальянской. Хорошая живопись сама по себе и благородна, и благочестива, ибо, согласно мудрецам, ничто не поднимает более душу и не возносит ее так до истинного благочестия, нежели преодоление трудностей в стремлении к совершенству, благодаря которому мы приближаемся к Богу и нам дается возможность с ним слиться. В сущности, хорошая живопись не что иное, как подобие совершенства Господа, тень его кисти, наконец, музыка, мелодия, и лишь очень жизненный ум может вникнуть во все ее трудности".
И действительно, живопись Микель Анджело целиком посвящена Богу и человеку, подобию Божьего совершенства, а также трагедии между Божеством, сотворившим себе подобное существо, и этой тварью, почувствовавшей в себе свободу Божьего духа и потому роковым образом восставшей против творца. При этом Микель Анджело как достойный ученик доминиканца Савонаролы был весь охвачен скорбью за греховное человечество и ужасом перед неумолимым верховным гневом. Заветы же св. Франциска о всепрощении, об общем братстве, о единении с природой были ему чужды. Характерно для Микель Анджело, величайшего трагического поэта новой истории, что он начал свою роспись папской капеллы с "Потопа", а кончил "Страшным судом". Между этими полюсами, между этими двумя проклятиями протянулась ось всего его искусства, и как бы нет выхода из замкнувшегося круга. Даже Заступница Мария не решается просить своего Грозного Сына о помиловании человечества, но покорно отворачивается, чтобы не видеть всего ужаса Судилища.
Таким образом, мы имеем в творчестве Микель Анджело как бы некое возобновление "Византии" с ее нечеловеческой суровостью. Однако подобное толкование его творения было бы все же глубокой ошибкой. Вглядимся ближе в созданное пророком-поэтом, и другая струя повеет из того, что мы приняли было за сплошной аскетизм, за проклятие мира. Недаром Микель Анджело изобразил Иисуса-Судью в виде какого-то Аполлона или Геракла, и недаром все в "Сикстинской" так полно тела - мяса, крови и мускулов. Византиец пришел бы в ужас от этих "лавин материи". Микель Анджело презирал пейзажную живопись, ибо ему для его целей пейзаж просто не был нужен. Но эта чуждость пейзажа не означала какого-либо презрения и умерщвления плоти. Это отсутствие пейзажа было лишь чем-то вроде поэтического приема. Прием же этот дал возможность художнику сосредоточить все внимание на главном содержании своей проповеди - на принятии христианством догмы Вечной Плоти.
Веками колебалось человечество между отвержением мира и принятием его; и то, и другое оно находило в словах Того, Кому оно молилось как Спасителю. Микель Анджело именно в том и означает перевал культуры, что он утверждает принятие, что он всем своим творением доказывает (и доказывает неоспоримо) божественную природу человека не только в его духе, но и в теле. Тем самым он является художником не только замыкающим пройденную эру, но вводящим человечество в новую. Ведь принято с него начинать "упадок" искусства Возрождения (его считают отцом барокко), и это в том смысле верно, что он сразу увлек дальше вперед, не дав даже передохнуть на вершине.