Итальянская живопись в XVII и XVIII веках
XV - Видовая живопись

5 - Франческо Гварди

Если бы мы пожелали восстановить художественную родословную Гварди, нам и не пришлось бы цитировать имена великих специалистов, мы не повстречались бы с Канале, Паннини, Ванвителли и далее - с Гизольфи, с Брэнбергом или с Брилем, а мы, во-первых, увидели бы его духовную связь со всеми лучшими красочниками конца XVII и начала XVIII в. (особенно с обоими Риччи и с Маньяско), а затем мы дошли бы и до родоначальника всего этого течения жизненного искусства, до Калло²⁷². Более всего Калло напоминает сам подход к делу у Гварди, его какая-то чрезвычайная возбужденность жизнью, его культ движения. При распространенности офортов Калло вовсе не исключена возможность, что именно на изучении их венецианец нашел свою собственную манеру. При этом он, однако, не сделал того, что делали "пастишеры", чем даже иногда грешит Маньяско, - он не "набил себе руки", не внешне присвоил себе графические приемы Калло, но как бы принял в себя самое его миросозерцание, самый его темперамент. Каждая линия Гварди живет, и одними линиями, без примеси тушевки, Гварди умеет "выпуклить" предмет, сообщить ему нужную "материализацию^"273. Зато искусство Гварди не обладает двумя особенностями искусства его предшественника: оно чуждо повествовательного элемента и того "красочного аскетизма", который столь характерен для Калло.

Гварди именно всецело красочник и живописец. При этом он не базируется на своих предках - Тициане или Веронезе, он и не напоминает своих современников, но идет совершенно самостоятельными путями. По силе и сиянию тонов Гварди прямо не имеет себе подобных, и даже тогда, когда он, увлекаемый общими течениями века, изредка впадает в некоторую слащавость, он все же остается прирожденным магом краски, имеющим на своей палитре все оттенки лагун и облаков, все переливы перламутра, все золото древних опаленных солнцем мраморов. Особенно прекрасны в передаче Гварди вечерние пейзажи Венеции, которыми еще умели любоваться Тициан со своими друзьями, но которым раньше уделяли всегда лишь второстепенные места в фонах картин. Озаренные тучи клубятся высоко над дворцами, теплые, прозрачные тени наискось перерезают высокие стены, давая прохладный приют нищим; темным покровом восходит из-за моря ночь, и на синеве гаснущего востока вырисовывается какой-нибудь нелепый и милый розовый домишко, подмигивающий своими подслеповатыми оконцами.

Франческо Гварди. Концерт в женском монастыре. Старая Пинакотека. Мюнхен.

В то же время Гварди - при всей своей чуждости к фабуле, к анекдоту - гениальный хроникер доживающей свой век старухи-царицы Адриатики. Именно потому, что кисть его и краски жили, Венеция на картинах и в рисунках его отразилась не такой, какой она хотела казаться, а такой, какой была на самом деле, накануне грубого захвата санкюлотами, накануне превращения царственной резиденции в большую гостиницу для туристов. Гостиницей Венеция начинала становиться уже и в дни Гварди. Сам мастер существовал за счет сменяющихся волн гостей, продавая милордам и грансиньорам свои жемчужины - совершенно так же, как и теперь выродившиеся его потомки предлагают вам за пять или десять лир свои виды, в которых еще не вполне исчезла какая-то традиционная маэстрия. Но если в Венеции уже чувствовался на каждом шагу упадок, то все же он еще не переходил в падение, в прострацию, а для чуткого сердца художника именно эти последние дни венецианской жизни должны были представлять особую прелесть; воспоминания дивной молодости сплетались с тоской молодящейся старости, и всякий праздник, будь то самый блестящий и веселый, был похож на тризну над любимым телом.

У Калло нервность и бойкость показывают здоровье культуры. Перед нами лотарингский жантильом со шпагой на боку, со шляпой набекрень, со звенящей шпорой у сапожка. От любого офорта Калло веет молодцеватостью, силой; он то смеется над миром, то судит его, то любуется им. У Гварди нервность, бойкость иного рода, - того, который замечается у очень живучих стариков. Из своих венецианских пейзажей выходит он к нам навстречу согбенный и юркий, ласковый и лукавый, добрый и встревоженный. Одет он в ветхий плащ, повисший на сутуловатых плечах, или же в пестрый и выцветший халат, в котором он решался гулять по всему кварталу, как у себя дома. Старичок несколько забыл, зачем он живет, зачем живет весь его старый город. Но он отчетливо ощущает нечто большое и блестящее позади, нечто темное и чужое впереди. Он уже не смеется миру, он разучился и судить его; но все еще хватает у него сил любить всю красоту вокруг; последний смысл его существования в том, чтобы завещать будущим временам то, какой прекрасной была жизнь кончающейся родины, целого кончающегося мира²⁷⁴.