Испанская живопись с XVI по XVII век
XIII - Франсиско Хосе де Гойя-и-Лусьентес

3 - Личность Гойи

Гойя. "Ja tienen asiento".

Импровизатору Гойе не могли удаться и грозные картины пере­житого им смутного времени. Два его больших полотна в Пра-до, изображающие эпизоды: «Расстрел французами мятежни­ков» и «Схватку у Puerta del Sol» — имеют вид безмерно уве­личенных, как бы раздутых до формата исторических картин иллюстраций, и в то же время нет в них того, что так действует в «Баррикаде» Делакруа — нет са­мого энтузиазма революции, не выражен тот огненный вихрь, который заставляет безоружных граждан идти в бой с бронирован­ной властью. Для того чтобы создать историческую картину, мало одного нервного возбуждения и легкого наброска, — нужно в себе вынести всю сложность и глубину представленных переживаний, нуж­но, чтобы картина заполнилась до самых краев содержанием, чтобы не было в ней случайных пустых мест.

Опять-таки именно в силу своей импровизаторской натуры далеко не всегда удавались Гойе и портреты. Сейчас мода на них достигла чрезвычайной степени, и, однако, как характерно хотя бы то, что под именем Гойи даже «серьезные» антиквары отваживаются предлагать ремесленные изделия совершенно незначительных мастеров. Для «впечатления Гойи» требуется только, чтобы глаза обладали нарочи­той зоркостью, осанка — живостью, живопись — той (хотя бы диле­тантской) легкостью, которая многими считается за особенное дос­тоинство испанского мастера. С другой стороны, в нескончаемой пор­третной галерее Гойи мы наберем десяток-другой истинно гениальных шедевров, в которых он почти так же изящен, как Гейнсборо, почти так же красив по краскам, как Веласкес, почти так же точен, как Энгр, почти так же остер, как Хогарт. Но недаром наша фраза испестрена словом «почти». Вполне к Веласкесу, Гейнсборо, Энгру и даже к Хогарту Гойю нельзя приравнять, и причина этого ограничения ле­жит в том, что он не строгий ма­стер формы, не вдумчивый поэт, не глубокий знаток жизни, а крайне впечатлительный, чрез­вычайно возбужденный импро­визатор, отданный всем противо­положным течениям и наскоро схватывающий самые пестрые явления.

Гойя. "Los Chinchillas". (Из "Caprichos" № 50)

От своих предшественников в «импрессионизме», от Маньяско и Гварди, и от своих последова­телей — Мане и Тулуз-Лотрека, Гойя, в свою очередь, отличается тем, что приемами, свойственны­ми как ему, так и им, он пользу­ется для сюжетов слишком ши­рокого круга. Есть внутреннее со­ответствие между тем, что изображали названные художники, и их способами передачи (особен­но это касается Гварди и Тулуза). Это же соответствие позволило им создать себе подлинный стиль, т. е. способ выражения, который об­ладает своеобразной выдержкой и синтезирует громадный опыт как личный, так и целой группы. Гойя же стилем не обладает; для него важно как можно скорее поделиться схваченным впечатлением, но он себе при этом не ставит целью создание самодовлеющего, живу­щего полной внутренней жизнью произведения. Всего характернее для Гойи его игнорирование какой-либо дисциплины. Всю жизнь он де­лал то, что ему «хотелось», а в целом он представляется каким-то анар­хистом искусства, не признающим внутреннего, душевного накопле­ния, усилий, соединенных и направленных на решение одной зада­чи. Настоящий лозунг его живописи — эмоция, и вот в чем главная причина того, что Гойя является каким-то «патроном», гением-покро­вителем нашей эпохи, отложившей все заботы о красоте, о порядке, о ладе и синтезе. Вот почему его символические по самому сюжету произведения в большинстве случаев лишены символического значе­ния и носят характер случайно вылившихся «trouvailles».

Гойя. "Le descanona". (Из "Caprichos" № 35)

К сожалению, несмотря на огромную литературу о Гойе, личность художника все еще не выяснена вполне. Одно можно утверждать и сейчас: те, которые видели в нем убежденного атеиста и героичес­кого революционера — ошиба­лись. В своих письмах Гойя не раз выказывает себя верным сы­ном церкви, а вся его карьера протекала у самого подножия тро­на, при постоянном пользовании интимными связями в высшем обществе. А с другой стороны, все же правы были те, которые чуяли в нем мятежника; в Гойе жил бунт, бунт совершенно осо­бого характера. Гойя всегда оста­вался художником, никогда не превращаясь в философа и в три­буна. Гойя — подлинный сын своего времени, но причастность его к эпохе заключалась не в зна­нии тех или иных систем и не в убеждениях, из них вытекающих, а в чисто стихийных пережива­ниях. Весь смысл мятежа Гойи заключается не в протесте представи­теля одной касты против других, это не вопль плебея, выступающего в защиту пролетариата, это и не антиклерикальная агитация, но крик из самых глубин человеческой души — одновременно и ряд недоуме­вающих вопросов и ярких откровений. Это мятеж, бунт в самом ши­роком смысле, а не во имя какой-либо программы; это бунт как от­рицание всего инертного, косного, установившегося и разлагающего­ся, как проявление личного начала в противовес «общим законам».

Гойя. "Linda maestra". (Из "Caprichos" № 68)

Уже одно то, что ключ к удивительной исповеди Гойи, к серии его офортов, изображающей и ужасы войны, и всякую чертовщину, и из­девательства над духовенством, и шутки над кокетством женщин, ос­тается не найденным, что исповедь эта, даже при комментариях са­мого автора, допускает разноречивые толкования, — указывает на то, что Гойя оставался, несмотря на близость к событиям и заинтересо­ванность жизненной суетой, всецело независимым, одиноким и сво­бодным. Лишь близорукие люди могут сводить значение «Caprichos» и «Proverbios» к намекам на современные анекдоты и на личности, к наставлениям свободомыслящего характера или к какой-то мораль­ной проповеди. Однако можно ли обвинять бдительную инквизицию в непоследовательности за то, что она повела подпольную борьбу против из­даний Гойи? Разве этот «крик свобод­ной души» для церкви, верующей в спасительность рабства, не опаснее всякой революционной пропаганды?