Французская живопись с XVI по XVIII вв.
XIV - Жан Антуан Ватто

3 - Личность Ватто

Члены парижской Королевской Академии, присутствовавшие на за­седании, даровавшем Ватто звание «назначенного», так и не могли решить, какую тему задать новоявленному таланту¹⁷⁸. Точно так же академическое собрание, в которое было внесено «Отплытие на Ци­теру», признав за Ватто право быть включенным в сонм бессмерт­ных, с трудом подыскало ему тот чудаческий ярлык «peintre de fetes galantes», под которым мастер должен был значиться среди важных «историков»¹⁷⁹. Не знали, в какую рубрику отнести Ватто, и поздней­шие летописцы. Одни соглашались с академической этикеткой, дру­гие называли картины Ватто «бамбошадами». Последнее довольно знаменательно, ибо оно указывает на осознанность в то время связи, действительно существующей между «натуралистами в миниатюре» с Лааром-Бамбоччио во главе и великим поэтом правды, с которого начинается XVIII в. На самом же деле, разумеется, значение Ватто выходит далеко за пределы всех этих терминов и, в сущности, вполне характерной «клички» для него до сих пор не подыскано. Ватто есть Ватто.

Как всякий истинный художник — весь чувственность, весь впечат­лительность, весь отзывчивость — Ватто стоял близко к жизни, пи­тался ею и обладал в свою очередь неподражаемым даром отражать ее в своих произведениях, действительно заключать ее в них. В этом смысле он и наследник всех прочих голландцев и фламандцев, и осо­бенно легко подметить его связь с Тенирсом, с Мирисами, с Нетче­ ром. Однако, с другой стороны, фантазия Ватто была слишком ок­рылена, слишком ярка и свободна, чтобы мастер мог отдать себя (как это, например, сделал другой его великий современник — Шарден) на непосредственное копирование видимости. Из глубин своего внутрен­него уединения созерцал он изящность «света», соблазны «полусве­та», а также своеобразный и утрированно-живой мир театра, но бо­лезненный, робкий, хрупкий Ватто не входил в личное общение со всеми предметами своего поклонения. Схватив внешние образы все­ми силами памяти, он уносил их к себе в тишину своей кельи, и там они оживали в новой яркости, в преображенной цветности. Там-то в его воображении и разыгрывались настоящие fetes galantes, более жи­вые и блестящие, более цельные и радостные, нежели те, которые устраивали великие знатоки пиршеств герцогиня Мэнская и финан­сист Кроза. Праздники Ватто подобны тем пленительным сновиде­ниям, которые убеждают, как явь, и оставляют неизгладимое впечат­ление несбыточной и какой-то сверхъестественной прелести.

А. Ватто. Точильщик. Рисунок. Лувр

Но не одни празднества и вечный праздник театра вдохновляли ху­дожника и питали его мечту: и в буржуазном быту, и на прогулках по глуши Люксамбурского сада, и среди лагеря разнузданной солдатни собирал Ватто свои запасы нежных и сладких воспоминаний. Осо­бенно характерно его отношение к войне. Другие писали ее с целью поразить зрителя ужасом или сверкающей в битвах доблестью. Ватто же, видевший войну очень близко во время своего путешествия из Парижа на родину и обратно, в самые опасные для Франции годы, — вынес от нее скорее впечатление какого-то пикника, в котором уча­стники чувствуют себя весело и непринужденно, все между собой подружились, дружно делят добычу и сладко отдыхают в широких объятиях матери-природы. И это не по недомыслию Ватто трактовал войну и военщину в таком противоречии с принятым представлени­ем о них, но потому, что натура его была так устроена, что схватыва­ла она одно лишь радостное и сладкое в жизни. А кто не знает, что, несмотря на весь ужас Марсовых потех, действительно среди них жизнь, несмотря на соседство со смертоубийством и грабежом, но­сить моментами какой-то отблеск золотого века¹⁸⁰.

А. Ватто. Святое семейство. Гатчинский дворец

Главным образом, однако, искусство Ватто посвящено женщине и природе. Оттого он и изображал, в огромном большинстве случаев, театр или кулисы, что там женщина царит с неоспо­римой властью. Театр без женщины, без романов на сцене и за сценой — был бы чем-то мертвым и едва ли нужным. С другой стороны, женщина в театре преобра­жается. Ведь здесь ее цар­ство, здесь ей разрешается пользоваться всеми сред­ствами прельщения, здесь она является под сотнями видов —то ангелом, то му­зой, то дьяволицей, то сфинксом, — и всегда цари­цей жизни, господствую­щей над разумом, над усто­ями быта, возвращающей и мудреца, и скептика, и ас­кета к блаженному перво­бытному состоянию огра­ниченного сознания.